Водитель Василий КоноваловБыстро летит время, и жизнь идёт своим чередом. Дети предаются своим забавам, не думая о завтрашнем дне. Помощь родителям по хозяйству: принести воды, прополоть огород, растопить печку - все это не являЕтся чем-то необычным. Это привычная с рождения крестьянская повседневность. Гораздо большее значение для детей имеют игры и учёба в школе. А также озорные проделки в компании друзей. Растущего человека совершенно не волнует, какой сейчас год и в какое время он живёт. И правильно. Пусть об этом думают взрослые. А в детстве есть много более важных дел: вырезать из ветки дерева рогатку, наловить рыбы, поиграть в салки или в прятки, а зимой покататься с горки на решете, облепленном снегом и облитом водой, или на самодельных, домашнего производства, деревянных санках. У взрослых своя жизнь, и они не часто спрашивают мнение детей. Наоборот, взрослые вторгаются в детскую жизнь, не всегда считая нужным что-либо объяснять. Так же внезапно, без объяснений, вторгается и равнодушное к слезам горе, не разбирая, где старый, а где малый. На крестьянской земле завершилась коллективизация, и показалось, что минули скорби, и жизнь продолжалась по новым законам и правилам. В селе Новорождественка наступила зима 1937 года. Отец Василия, а он герой нашего сегодняшнего рассказа, пришёл с работы промёрзший и уставший. Он разделся и прилёг на печь, чтобы отогреться. И тут дверь в избу неожиданно открылась, снова запустив уличный холод и двух незваных односельчан. «Мы за тобой, - сказали они, - собирайся». Хозяин всё понял… Десятилетний Вася, наблюдавший эту сцену, в этот день навсегда потерял отца… Василий Никитович Коновалов родился 26 июня 1927 года в селе Новорождественка Ивановского района Томской области. Всё детство его прошло здесь. Все жители хорошо знали друг друга и поэтому совершенно дикими показались репрессии 1937 года. «Прямо днём чекисты приехали на машине «эмке» и арестовали председателя колхоза, - рассказывает ветеран, - а вечером пришли за директором школы и завучем. А вот священник наш вовремя успел сбежать. В тот день, когда забрали моего отца, был арестован ещё один человек, имя его я не помню. За что забрали «чекисты» отца и того человека, никто не говорил. Забрали, и всё – исчез человек… А чекисты-«дзержинские» местные были, свои. С сыном одного из них я дружил до ареста отца. А после какая может быть дружба? Так неожиданно наша семья стала «врагом народа». Это мы, крестьяне, - враги народа! Кто ж тогда народ, если не мы? Власть-то называлась рабоче-крестьянской. После ареста отца учиться мне не дали. Так я и остался с образованием в четыре класса. Да и не до учёбы стало мне. Надо было работать - помогать семье. Ведь нас пятеро детей у матери осталось: трое сынов и две дочери. Я зимой возил заготовленные дрова в школу. Потом, когда подрос, в шестнадцать лет пересел на трактор и освоил комбайн. Нам, «сынам врагов народа», и хлеб не давали, который отец заработал трудоднями, и лошадь не давали, чтоб сено привезти. Когда надо было огород пахать, то наша очередь была последней. Как же, «враги народа!» Зажимали нас по-всякому. Вот такая тогда жизнь была. Только спустя многие годы, когда началась реабилитация незаконно репрессированных, старшая моя сестра Катерина поехала в Томск, в областную прокуратуру. Там ей дали почитать документы дела, заведённого на нашего отца. В бумагах была указана и точная дата расстрела нашего родителя. Оказалось, что отца забрали по доносу односельчанина, указавшего на него как на врага колхозного строя. В доносе говорилось, что мой отец был кулаком и держал много лошадей – вранье полное! У нашего деда своя пасека была да избушка. Вот и всё наше кулацкое богатство. Деда тоже забрали. Кроме деда моего и отца, других родственников не тронули. Сестра хотела прочитать, кто подписал донос, но имя доносчика в прокуратуре сестре не показали. Потом прошло ещё несколько лет, и я приехал в отпуск в родное село. Меня пригласили родственники на свадьбу. На этой свадьбе и двое «дзержинских» были. Люди веселились, а я спустя некоторое время присел рядом с одним из чекистов: «Дядька, ну, скажи, пожалуйста, кто писал, чтобы забрали моего отца?» - «А ты видишь, вон, Иван, председатель сельсовета сидит за столом. Пускай он тебе расскажет. Он всё это делал». А дядька Иван увидал через стол, с кем я говорю, и улыбка его застыла в странной гримасе, а лицо приобрело похоронный вид. Я, не сводя с него глаз, поднимаюсь и подхожу, сажусь рядом. «Дядька Иван, скажите, зачем вы писали на отца?» – «Такая установка сверху была, - сухо ответил он. – Позвонили сверху и приказали, что столько-то человек надо как врагов народа арестовать. План был по количеству врагов народа. И его надо было выполнять». – «А чего же, - снова задаю вопрос, хотя и знаю, что ничего он мне ответить не сможет, - а чего же вы СЕБЯ не записали, а записали МОЕГО отца?» – «Больше я тебе ничего не скажу», - дядька Иван поднялся со стула и ушёл со свадьбы. Никогда не забыть мне того дня, когда нас лишили отца. С годами боль, может, стала и не такой острой, но и из сердца никуда она не ушла. Особенно сейчас я чувствую её, когда нет уже привычной суеты и в стороне осталось множество забот, отвлекавших в молодые и зрелые годы от печальных воспоминаний. Ещё одним, новым горем стало 22 июня 1941 года. В этот день мы в колхозе пахали пары. К обеду, как обычно, ожидали прибытие нашего бригадира. Уж обедать пора, а бригадир что-то не появляется. Все истомились, заждались, стали раздражённые и злые. Но вместо бригадира примчался посыльный с криком, от которого мороз прошёл по коже: «Война началась! Германия напала на Советский Союз!» Всё наше голодное раздражение мгновенно испарилось, и расхотелось есть. Не до работы стало в этот чёрный день. Началась мобилизация. Уходили на фронт мужчины, и на фронт забирали из села лошадей, новые колхозные полуторки и трактора. Их отправляли в действующую армию. Виктор, мой брат, 1925 года рождения, стал ожидать мобилизации. В колхозе он работал трактористом. В августе то ли 1941-го, то ли 1942 года я поехал с ним помощником – прицепщиком на колхозное поле. Мы пахали на тракторе и в ночь. Когда стемнело, вдалеке послышались раскаты грома, потом загрохотало совсем уж рядом. Молнии блеснули в темноте, и с неба обрушился ливень. «Ты заглуши трактор, - обратился я к брату, - а то молния нас убьёт». Кабина трактора была без стёкол. Мы прижались друг к другу и стали ждать. Ливень прекратился с первыми лучами солнца. Мы завели трактор, затарахтел мотор, готовый к продолжению работы, и тут к нам подбежал посыльный из села. «Витя, собирайся в армию, - сказал он брату. – Пора». С войны мой старший брат не вернулся. Пропал без вести. Только часто мне казалось потом, что стоит мне взглянуть на дорогу – вдаль, и я увижу возвращающегося домой на тракторе родного брата. Иногда и сейчас мне кажется, что брат мой не погиб, а где-то едет на тракторе к нашему родному дому. Только вот почему-то никак он не может доехать. А в 1943 году призвали в армию уже меня. Направлен был я в город Бердск. Там я учился в учебке шесть месяцев на пулемётчика. Жили мы, 450 курсантов, в одной землянке. В этой землянке стояли четырёхярусные нары. Мы носили ботинки и обмотки. Я считаю, что обмотки были удобнее, чем валенки и сапоги. И по снегу хорошо, и по воде неплохо. Рядом с нами был учебный снайперский женский батальон. Снайпершам надо в засаде целый день пролежать, а сапоги кирзовые. Один час или два ещё можно без последствий лежать в секрете, а им приходилось дольше на земле находиться. Половина из них себе ноги, руки отмораживали. Землянка же наша глубокой была. В ней стояли четыре печки, сооружённые из бочек из-под горючего. Холодно нам не было. А возле дневального у выхода стояла бочка для тех, кто не успевал добежать до туалета. Ребята были истощённые, и неудивительно. Питание наше состояло из похлёбки и 600 граммов ржаного хлеба. В обед ещё немного второго давали. Подъём в шесть утра, отбой в одиннадцать вечера. Уставали мы на занятиях сильно. Одна мечта была – до нар добраться и заснуть. Прошло полгода обучения, и в апреле 1944 года меня с остальными ребятами повезли из Бердска на фронт. Доехали почти до Кёнигсберга. А в 1945 году нас направили в Монголию – воевать против японцев. Я был в это время командиром отделения. Когда же к нам в часть пришёл вербовщик и стал спрашивать, есть ли в части шофёры, трактористы, комбайнёры, я сказал о себе и таким образом попал в автомобильный батальон. Служить шофёром мне больше понравилось. Я сам собирал новый «Студебеккер». Эти американские машины были привезены для Красной Армии в Монголию по ленд-лизу железнодорожным эшелоном. Собирали одну машину по шесть человек под руководством инструктора. Рамы этих машин были почти готовы. Все баллоны для колёс были накачаны. Шесть человек за день по машине собирали. Наша полуторка была неплохая машина, особенно партия для зимних условий: на колёса гусеницы надевались, а впереди крепились лыжи. Но «Студебеккер» действительно военная машина. Если у полуторки мотор в 30 лошадиных сил, то у «Студебеккера» - 90. Разница ощутимая. Тем более в походных условиях монгольских песков и хребтов. Особенно запомнился мне трудный наш переход в Монголии через горный перевал Хинган, высокий и крутой. Танки шли задним ходом вперёд. Полуторки и ЗИСы использовали лебёдки для себя и для вытягивания пушек. «Студебеккеры» нас не подводили. В небе постоянно кружили наши самолёты, высматривая, нет ли поблизости японцев. За ночь мы преодолели Хинган. Во время похода через Монголию нам не хватало питьевой воды. Пришлось забить коров, потому что их нечем было поить. Пали большие немецкие лошади, которые тащили пушки-сорокопятки и 76 мм. пушки. Этим сильным лошадям требовалось четыре ведра воды в день, а воду негде было взять. Вот тут мы и оценили низкорослых, выносливых монгольских лошадок. Они выпивали за день ведро воды и терпеливо выполняли свою работу. И солдатам один раз в сутки воду выдавали. Потом стали давать таблетки (наподобие валидола), после принятия которых не возникало жажды. Наконец мы приехали в город-порт Дальний. Он был построен русскими ещё до начала русско-японской войны 1904-1905 годов. А в 1948 году мы перебазировались в Порт-Артур. В Порт-Артуре мы спали на японских кроватях, в старых русских каменных казармах образца 1904 года. Это очень крепкие и надёжные казармы. Мы в них разместились, когда оттуда были выбиты японцы. А закончилась моя служба на Дальнем Востоке. Туда я попал совершенно случайно. Как-то я приболел в Порт-Артуре и не поехал на учения. После обеда смотрю: какое-то оживление началось, в штаб полка бегут и бегут, все кто в части остался (сапожники, портные). Я пошёл туда и спрашиваю: «Что случилось?» – «Да в Россию людей набирают». Увидав знакомого майора, я стал просить его записать меня. «Я всех набрал уже, - говорит он мне, – поздно». - «Мы же друзья! Вместе воевали, - говорю я, - запиши меня». Он так и сделал. Наконец-то я приехал на Дальний Восток. Как приятно чувствовать себя на родной земле – в России! Шесть последних месяцев службы я дослуживал в леспромхозе, возил на «Студебеккере» лес. Мы располагались в землянках на одной стороне сопки, а на другой стороне этой же сопки - морячки. На Дальнем Востоке в то время девушек и незамужних женщин было очень мало. Из-за них постоянно в клубе были драки между солдатами и матросами. Матросы надевали чёрные брюки, а сухопутные - шапки. Это чтобы знать, где свой, а где чужой. Правда, когда в драке шапка с кого-нибудь слетала, бывало, доставалось хорошенько и своему. В пылу - горячке там некогда всматриваться - раз нет шапки, значит, матрос - бей его! Со своей женой я познакомился почти случайно в 1951 году в Приморском крае в селе Центральном. Мы лес тогда возили из тайги через это село. И в очередную субботу мы возили лес. Мне надо было ехать на станцию Смоляниново, а в кузове у меня остался всего один ствол кедра. Тут подходит незнакомый дед: «Сынок, мне вот этот кедр надо на дранку. Он смолянистый и хорошо колется. Продай». – «Ладно», - отвечаю и сваливаю бревно на землю. «Ой, сынок! - вдруг воскликнул дед, – а денег-то у меня нету. Но ко мне скоро дочка должна из Владивостока приехать, она там работает, у неё есть деньги. Она отдаст». А это было под новый год. Делать мне нечего. Бревно-то я уже скинул и остался в избе у деда дожидаться приезда его дочери. Деньги надо получить. И правда, приехала Анна и после разговора с отцом отдала мне 25 рублей. А я с ней разговорился, познакомились мы, понравились друг другу и стали встречаться. Третьего апреля 1951 года я демобилизовался, а восьмого мая 1951 года мы расписались, стали мужем и женой. Так я и прожил с женой на Дальнем Востоке пятьдесят лет. Мы отпраздновали «золотую свадьбу» и живём с супругой душа в душу. А в Покров мы переехали на жительство будучи уже на пенсии, потому что тут уже наша дочь жила. У нас две детей, сын и дочь, и двое внуков». Когда Василий Никитович завершил свой рассказ, к нам подошла его супруга Анна Ивановна. «Передайте, пожалуйста, через газету «Покров смотрит в будущее» огромную благодарность молодым ребятам из молодёжного движения «Наши» за то, что они пришли к нам и сделали на кухне небольшой ремонт. Большое им спасибо! И я хочу сказать, что мы постоянно читаем вашу газету, а на выборы в октябре пойдем обязательно». Роман Игнатов |